Кем стал «товарищ Сухов» после гражданской войны? Ведь, до своей деревни он так и не добрался. А попал товарищ Сухов на Украину, где пришлось ему «задержаться», помочь красноармейцам в добивании махновских банд. Оттуда его отправили на учебу в Москву. Студентом он был недолго, бросил учебу и начал изучать уголовный кодекс. Нашел перспективные методы честного «рэкета», кое-каких комбинаций для «снискания хлеба насущного». Организовал бригаду наперсточников, был сутенером, попробовал себя в роли «экстрасенса». Но, постепенно, сужавшееся вокруг него, кольцо оперов вынудило его покинуть хлебосольную Москву и срочно выехать за ее пределы. На 101-м километре он решительно сжег свою «книжку красноармейца», и в первом попавшемся селе зашел к председателю. У коего попросил выдать новые документы, взамен выпавших из рваного кармана во время боя с белополяками, под Варшавой, под знаменем самого Семена Михалыча Буденного. Председатель с радостью согласился. Так бывший боец Красной армии Федор Сухов в одночасье стал обладателем советского паспорта. Теперь Федор стал Остапом. Бендером.
Дальнейшим жизнеописанием Остапа занялись два друга Илья Ильф и Евгений Петрович Катаев. Впрочем, они только продолжили мой рассказ, но что вытворял Сухов - Бендер Остап во время Отечественной войны знают немногие. Я в их числе.

Ильф и Петров упустили из виду любопытную деталь, а именно – в Москву в ГПУ явилась «несравненная Катерина Матвеевна» с жалобой на отписки Федора о том, что его постоянно задерживают армейские «обстоятельства». ГПУ пообещало жестко разобраться и принять самые решительные меры. На улице ей, вдруг, под ноги попадается обрывок газеты с большой фотографией Федора, попавшего под лошадь. Поиски приводят Катерину в редакцию и к неожиданной встрече с мадам Грицацуевой. Следует знакомство, при котором выявляется общий интерес обращения в редакцию. Здесь - фрагмент начала Куликовской битвы. Катя в роли богатыря Пересвета. Челубей - Грицацуева и прибывший наряд милиции сметены могучей рукой Катерины. И только подкрепление спасает «мадам» от неминуемой гибели. Катю «заметают». Появится она теперь в своей деревне ровно через 10 лет с татуировкой на ..... в виде «печати дьявола». Местные бабы почтительно рассматривают "печать", проникаясь беспредельным уважением к Катерине Матвеевне. Чтобы посмотреть "печать" к избе Катерины выстраивается длинная очередь, преимущественно из мужиков, в том числе и приезжих.
Жаль, что Ильф и Петров пропустили этот эпизод. Ведь, Катя была настоящей женой Федора, в церкви венчались.

   Маленькое лирическое отступление,
Катя - из тех русских женщин, про которых сказано: коня на скаку остановит, в горящую избу войдет (и вытащит на руках, из огня, свой заветный сундук). В лагере она быстро освоилась, выдвинулась в бригадиры и на веселых лагерных разводах занимала почетное место рядом с начальством. Товарки ее побаивались, но уважали. Любовь к Федору она блюла отчаянно, отрешенно к мирским соблазнам. Вечерами в бараке товарки зачитывали письма от "заочников". Однажды она услышала знакомое имя и придвинулась поближе к группе "зочниц". Письмо было от какого-то Александра Балаганова, но, то, что он писал, обрадовало Катю. Незнакомый Саша описывал свои похождения в компании бывшего красноармейца Федора, который сумел отобрать миллион у одного жулика. Забрав письмо себе, Катя все читала и читала. Читать ее научили здесь же. В лагерной школе, в которой она закончила один класс. Вечером, она, опершись на коромысло, со слезами смотрит на закат. "Федя, Федя, где ты Федя..." А на закате в это время идет бой, на румынской границе, где Федор-Остап прорывается через проклятую сигуранцу.
Бедное сердце Кати рвется на помощь любимому, а тот, очнувшись на льду, вдруг отчетливо сознает, что кроме родной Кати ему больше ничего не нужно (к миллионам он уже остыл - на этом ужасно холодном льду) и, как давным-давно, еще в гражданскую, вдруг предстала перед ним незабвенная Катерина Матвеевна с коромыльцем на могучих плечах...
Вой, который вскоре раздался, напомнил жителям окрестных деревень то мрачное прошлое, когда гулял по этим тихим местам князь тьмы Дракула...

Катя вернулась в деревню, однако, не в пустую избу. И очередь страждущих поглядеть на «печать» была заранее предупреждена о «тарифе». Перед избой на табуретке восседал конопатый паренек в кепке, из-под которой вились огненно-рыжие кудри. Тут же была поставлена трехногая «этажерка», называемая пареньком загадочным словом «бюварь». На разлинованном листке он старательно выводил «количество тарифа», после чего пропускал страждущего до Кати. За «счетоводом» виднелось принятое «количество», был даже поросенок, принесенный тремя мужиками, и засчитанный в «тариф» за всю троицу.
Катя, отбывая свою сидку, начала переписку с Шурой Балагановым. Тот подробно описал свою жизнь, начиная от «конференции детей лейтенанта Шмидта» до последней своей оплошности в московском трамвае. При этом он выражал бурный восторг от знакомства с командором. Катя была бездетна, и бедный Шурочка показался ей вдруг таким родным, что она отписала ему избу (доверенность оформило лагерное начальство). Так Шурик обрел крышу (над головой). Освободившись, он поехал в деревню, где, неожиданно для себя, стал «мальчиком для битья», на него списывали все: и воровство, и неурожай и даже неудачные аборты (было такое подозрение). Терпя побои, он не спасовал, а по совету Кати поехал в райцентр, где закончил курсы счетоводов. Вернулся он при галстуке, с часами на руке, в новых сапогах и новой кепке. Прохаживаясь по единственной улице в новом наряде, он подходил к какому-нибудь мальцу и важно говорил: «Сейчас как въеду вот этим сапогом (вытягивая ногу в сверкающем сапоге) – через 5 минут (засучивая рукав, обнажались часы) сдохнешь…» Затем он поворачивался и шел назад, в поисках новой жертвы, предназначенной для показа своей роскоши.

Работая на Беломорканале, Шурик втянулся в общественную жизнь. Толкая тачку, он напевал "и с нами Ворошилов, первый красный офицер, сумеем постоять за эс-эр" (ему и в голову не приходило, что эсэровцы - чуждый элемент, а петь надо было "за эсэсэсэр"). Все бы ничего, да обратил на него внимание один "умник", настучал куда следует. В БУРе ему выдали и физически и духовно. От физической выдачи случилась у него головная травма (врачи подозревали, что это от менингита), но обошлось. Духовно он преобразился, читая о великом отце всех народов: вот это человек, думал он, пожалуй, будет похлеще Бендера! Выйдя из БУРа, Шура втянулся в работу. Работал киркой, ломом, грабаркой, читая при этом подходящие стихи: "работа трудна, работа томит, и за нее никаких копеек...но мы работаем, будто творим величайшую эпопею". Так "закалялся" человек труда. Вскоре у него появился "значок", выданный ему лагерным начальством "за ударный труд". Вертя в руках награду, он напряженно соображал, кто же изображен на значке: "не то ленин, не то сталин?". Но так и не понял. В поношенном реглане и фартовых летних лапарях Шура вышел на волю.
В деревне Кати его встретили неприветливо, все-таки "зык". Хоть, и Шура завязал с прошлым, но ему не верили, и частенько поколачивали. Он все терпел, и ждал встречи с Катей, которую полюбил, как Адам свою Лилит, в смысле, как мать родную. Но кое-что у него осталось от прошлой жизни. В разговорах с мальцами он ласково называл их "жертвами аборта", чем и вызвал некое подозрение у деревенских баб.

Катюша в лагере очень переживала, получив письмецо от Шурика. А переживать было от чего. Шурик попал в больницу, причем, с очень серьезным диагнозом: обширный инфаркт. А дело было так. Предколхоза послал в район кассира за довольно большими деньгами, выделенными на строительство избы-читальни с приделом под женсовет: "Свободные женщины новой деревни" (чума их там разберет, этих баб, вечно им чего-то надо!) Наутро, оказалось, что секретарь женсовета выбила "клин клином" ночное вмешательство кассира в ее личную жизнь. Сковородой. Поездка срывалась и было решено отправить в район счетовода. Так Шура оказался в финотделе, где получил солидную пачку денег. Выйдя на улицу, он попробовал спрятать пачку под кепку, но кепка была слишком мала, и поэтому концы купюр свисали Балаганову на уши. В сапоги - тоже нет. Карманы пиджака малы. Оставалось только - за пазуху. Растолтевший Шурик двинулся к поджидавшей его подводе. Вдруг его кто-то тронул за плечо. Олянувшись, он увидел искаженное лицо какого-то упыря. Вурдалак пронзительно заверещал: "куда дел сокровища, убиенной тобой тещи!!!" Холодный пот выступил на лице Шурика, собираясь и стекая ручьями. В груди захолодело, будто он наглотался ментолу. Ноги стали ватными, земля покачнулась, и Шурик начал заваливаться. К нему уже бежал колхозный конюх. Свет погас в глазах Шуры Балаганова.

Подбежав к Шурику, конюх повертел головой. Никого не было. Вурдалак исчез, и только где-то вдалеке, в воздухе, все еще слышалось: "Люди, покайтесь..." Шурик тихо лежал, удивленный и грустный. Над ним склонился чисто выбритый Паниковский, в свежей накрахмаленной сорочке, с гусем на поводке: - "Ну, вот, теперь мы опять вместе". Он помог другу подняться и они пошли по чудесному саду, где всё травы и цветы. Михаэль Самюэльевич под руку привел Шурика к беседке, увитой плющом. Знакомься, предложил он, это наш отец и его жены. "Отец", небрежно протянув руку, представился: Адам..... Казимирович Козлевич. Шура заплакал и обнял своего старого друга. На лавочке в беседке смирно сидели и вели приятную беседу жены Адама: пышногрудая Лилит - старшая жена, сидевшая в центре, по левую руку - ее подруга тощая, как доска, Рахиль, и справа - молоденькая Гюльчатай. На полу беседки, полулежа на персидском ковре, возвышалась тучная 4-ая жена Адама. "Мадам Грицацуева" - важно пропела она бархатным грудным голосом.
Небольшое отступление. Грицацуеву, в поисках ее "петушка" занесло на Волгу, в Горький. Там она приютилась в Молитовке. Денег не было и ей пришлось устроиться на строительство автозавода. В Молитовке она познакомилась с одной американкой по имени Мери, работавшей в КБ чертежницей-конструктором. Вместе ходили на концерты Ляли Черной, Георгия Виноградова, на танцы. Однажды Мери захотела посмотреть окрестности и попросила подругу показать ей лес. Двинулись они в сторону Доскино, однако быстро устали и решили вернуться. В лесу было много грибов. Мадам собирала лисички, зеленушки и еще кой-какие. Мери радовалась как ребенок. Ей попался красивый чистый грибок нежно-бледного цвета. она положила его в свой ридикюль. Придя домой, подруги затеяли жареху. Были пожарены лисички, отварены зеленушки, потом мадам приправила свой кулинарный изыск чесночком, перчиком. Мери тоже отварила свой грибок и пока мадам что-то кудахтала в соседней комнате, быстро накрошила его в общую стряпню. Накрыв стол, начали грибной пир. Мадам уплетала грибки за обе щеки, запивая их большим количеством плодово-выгодного вина местного завода. Мери, попробовав, почувствовала сильное жжение, ушла и выплюнула гадость. Прополоскав рот, она вернулась за стол. Сковородка была уже пуста и вычищена до блеска. Два литра вина тоже были выпиты. Мадам пела романтическую песню «про пампасы, про креолку, про ковбоя - ее любовника». Когда она пропела: "выстрелил в себя он, чтоб навек умолкла птичка на ветвях его души...", голова ее рухнула на стол. Все было кончено, и мадам Грицацуева отправилась к небесному Адаму.

Позади беседки Шурик увидел светловолосого курносого паренька в буденовке. Паренек крутился возле Гюльчатай, беспрестанно передергивая затвор винтовки и нажимая на курок. Чуть дальше из кустов мелькала чья-то усатая морда. Паренек, целясь штыком в эту морду, постоянно приговаривал - "уйди, Абдулла, уйди! Не доводи до греха!". Но морда появлялась уже в другом месте, что отвлекало паренька от Гюльчатай и заставляло его опять дергать затвор... Какой-то крупный мужчина ходил вокруг беседки, держа в руках корабельный штурвал, монотонно повторяя одно и то же - "не везет мне в смерти, не везет мне в смерти..." Он никак не мог найти конечную фразу куплета. Шура, посочувствовал мужичку, подсказав ему окончание его песни: "повезет в любви..." Мужик, ошалело взглянув на подсказчика, поднял одной рукой корабельную баранку и с силой швырнул ее в кусты. Оттуда вывалилась морда со штурвалом на шее. Винтовка внезапно выстрелила в руках паренька. Мужик, разглядывая дырочку на груди, пропел: «девять граммов в сердце…» и добавил – вот такой, значит кегельбан…